Она так засмотрелась, что не заметила Хлыстова: а тот бесшумно, словно привидение, возник рядом. Ева отпрянула, диковинные картинки растворились в светящемся тумане. Стена вновь стала равномерно белой.

– Что-нибудь увидела? – спросил Хлыстов.

– Ничего, – соврала она с мстительным холодком в голосе.

– Брешешь?..

– Я ведь ответила тебе, Петруша.

Какое-то время Хлыстов пристально смотрел на стену. Казалось, камень заплачет, не стерпев столь въедливого взгляда. Потом Хлыстов повернулся к Еве, его широкие ноздри трепетали.

– Я не Петруша, – произнес он едва разборчиво.

– А кто тогда? – поинтересовалась баронесса.

– Это не важно.

– Тогда почему бы мне не называть тебя Петрушей, как я делала раньше?

– Потому что злить меня – не шибко умная затея.

С этим сильно не поспоришь. Ева сдалась. Опустила глаза, вжала голову в воротник шубы. Отступила.

Тогда, не сводя с баронессы глаз, Хлыстов поморщился, потрогал затылок и убедился, что рана всё еще сочится. Ева замерла ни живая ни мертвая. Ей показалось, что он ее непременно ударит, так побагровело и без того неприятное лицо этого человека.

Но Хлыстов оставил ее в покое. Подошел к завалу и принялся деловито рыться в песке. Через несколько минут он откопал плоский металлический ящик – во времена рабочих лагерей в таких пеналах хранили лопаты.

– Вижу, всё ты предусмотрел, – подытожила Ева. – Я-то думала, куда он пропадает… День – нет… Два дня, три дня, – а его нет и нет.

Хлыстов открыл ящик. Вынул новенькую шинель и бросил ее на каменный пол. Усевшись, достал из ящика бумажный сверток. Ева вытянула голову: под бумагой оказался острый осколок сахарной головы. Хлыстов, не глядя, швырнул сахар пленнице. Баронесса поймала осколок, точно дрессированная собачка. Отбежала с ним в дальний конец коридора, опустилась на пол и принялась облизывать подачку, точно то был петушок на палочке.

– Если надумаешь спать… – медленно проговорил Хлыстов, как бы сомневаясь, стоит ли заводить об этом речь. – Знай: здесь снятся страшные сны.

* * *

«Паучок» бежал по черным волнам.

Легкий и проворный, как озерная водомерка, прыгучий, как летающая рыба. С гребня на гребень, вниз по пологому скату и сразу – вверх на следующую волну.

«Паучок» был не один, его окружали сотни тысяч таких, как он. Маслянистую поверхность первичной жижи покрывал шевелящийся ковер, сотканный из мохнатых спин и лапок. Серебристые луны звали «паучков» в дорогу: навстречу полярному сиянию, водопадом низвергающемуся из рокочущих небес в океан.

Их засасывало в стену из разноцветных огней. «Паучки» исчезали, растворяясь в вихре излучений. Они теряли ощущение колышущейся поверхности под собой, и хрустальный зов четырех лун стремительно отдалялся. Они теряли себя и обретали вновь…

…но это было совсем иное место.

Вз-з-з-з-з! – визжит дисковая пила.

От собственного крика рвутся барабанные перепонки.

Он прикован к прозекторскому столу. Он не может пошевелиться, бесполезные проклятья и угрозы сами собой слетают с губ. Над ним нависает пещерный свод; под сводом – железная балка. Вокруг балки обвивается, словно удав вокруг ветки, нечто мохнатое и многоглазое.

Главное чудище мира ржавых пустошей… Есть еще другие – безликие химеры-великаны, быстроногие железные каракатицы и крысы-люди. Но эти – которые похожи на генеральские шубы – самые опасные, они заправляют всем и вся.

Однажды их оставил с носом Ванька Хлыст, которому палец в рот не клади. Провел мохнатых нелюдей и их прихвостней, – сбежал в пустыню, прихватив с собою запас воды и добрый ломоть вареного мяса. Но недолго радовался воле бывший террорист: его выследили с воздуха. Сбросили сеть с летающей машины, затравили крысами-людьми.

Он думал, – его вернут в лагерь. Думал, заставят снова кидать землю… Но нелюдям зачем-то понадобился человек. Летающая машина доставила неудачливого беглеца в горы, где у хозяев было что-то вроде осиного гнезда.

Вз-з-з-з-з! – опять подает голос пила.

Пилой орудует страхолюдина, похожая на оживший скелет. Это – груда кое-как скрепленных между собой костей, и вместо черепа у нее – что-то вроде большого черного жука. Обычно костяк возит на себе мохнатого хозяина, но сейчас они почему-то разделены.

Вот второй костяк. Проносит мимо лица Хлыстова вместительную бутыль. Сквозь толстое стекло на человека глазеет заключенный внутри паучище. Жуткий, злой паучище. Вообще, здесь всё – омерзительное, гнусное, уродливое, и поверить трудно, что земля не расступается под этой поганью, открывая ей прямую дорогу в ад.

И снова визжит пила, а он заходится криком.

Паучище смотрит на него с укоризной. Паучище уже выбрался из бутыли и вот-вот коснется его лица коготками, которыми заканчиваются щетинистые лапы.

…Хлыстов открыл глаза.

Он лежал на шинели, а над ним стояла сударынябарыня. Лицо строптивой пленницы было бледным, губы дрожали. И шуба ее облезлая как никогда походила на хозяина, изменившего обычному носителю. Женщина держала «мосинку» штыком вниз – над кадыком ее владельца. Увидев, что Хлыстов проснулся, сударыня-барыня отбросила сомнения и ударила.

Штык высек искру, скользнув по каменному полу. Ванька Хлыст как всегда не сплоховал: увернулся, выхватил из-за пояса револьвер.

– У-у-у! Неблагодарная сучка!! – проквакал он своим страшным голосом и выпустил в нее весь заряд.

…Ева закричала. Она уже поняла, что проснулась, но всё равно не смогла удержать рвущийся из груди вопль.

У дальней стены подземного убежища сидел ее мучитель и как ни в чем не бывало хрустел сахарком. Встретившись с ней взглядом, он лениво махнул ладонью.

Мол, я ведь тебя предупреждал. Здесь, барышня, снятся страшные сны.

От светящейся стены исходило ощутимое тепло. Фигуры больше не проступали на гладкой поверхности, но они были там, за светящимся туманом. И их молчаливое присутствие ощущалось как никогда отчетливо. Баронесса поплотнее запахнула на себе шубу, повернулась на другой бок и жалобно заплакала.

Глотая слезы, она стала вспоминать. Двухэтажный дом на Васильевском острове, – здесь прошло ее детство. Мать и отец – улыбаются ей, многочисленные братья – все уж возмужали!.. Милые кузены и кузины – с ними она видится, когда гостит в Данциге. Как странно! – она гостит в родном городе, а живет в чужой стране… Далось же ей это морское путешествие – будь оно проклято! Куда ее понесло? Что она забыла в Ницце зимой?! Густой туман над уснувшим морем… Сиренный гудок парохода; они одни во всем мире, и нет за туманом ничего. Пожилой стюард со старомодными бакенбардами: не угодно ли мадемуазель погреться в кают-компании?

Потом падение… Сокрушительный удар! Пароход содрогается от киля до верхушек мачт. Заваливается на бок. Все кричат, и она кричит. Никто ничего не понимает и не может ничего объяснить! Куда делось море?!